"...Я много лет живу среди них – турецких женщин.
Я люблю их, я смеюсь над ними, я жалею их, я дружу с ними, я учусь у них, я стараюсь их понять... я могу написать по роману о каждой.
Они этого достойны, поверьте.
Восток – это menmade world, мир, созданный мужчинами, и женщинам в нем нелегко; нам, с нашим западным менталитетом, он может показаться чуждым и ужасным, а они находят силы и мудрость в нем жить – как?!
Они другие.
Все, о чем я расскажу, они впитали с молоком матери; я хотела сделать свой рассказ сладким и тягучим, как восточные сладости; я придумала только имена, но не истории и не характеры... впрочем, судите сами – какие они, турецкие женщины."

Яна Темиз, автор

Горечь восточных сладостей.

Половинка граната упала на пол, задела блюдечко с уже начищенными зернышками, оно пугающе звонко стукнулось о фарфоровую мисочку – всё сегодня валится из рук, бывают такие дни, сами знаете.
Вроде всё в порядке, дом прибран, обед приготовлен, даже ашюре – традиционное сладкое угощение, которое Суна начала готовить еще вчера и которое сегодня должна раздать соседкам, удалось, а вот, пожалуйста: гранат на полу, фарфоровая мисочка... господи, мисочка!
Суна внимательно осмотрела ее – нет, обошлось, ни трещинки, ни отметинки, а если бы я разбила?! Фатош так хвасталась этим своим фарфором: еще бы, из Германии привезла, особенный какой-то фарфор, дорогущий. Суне, если честно, ее собственные чашки и тарелки нравились куда больше, но соседка, конечно, образованная, ей виднее.
Суна привыкла считать других умнее и значительнее себя – а как же иначе?
Она выросла в далеком Диярбакыре, она и в школу-то почти не ходила, а потом отец сказал ей, что выдает ее замуж и что жить она теперь будет в Измире. Жених наш родственник, деньги у его отца водятся, мы договорились, так что готовься. А что ей готовиться? Приданое давно вышито, кружева мать и бабушка все время вязали, вон они, кружева, – раз в месяц Суна собирает их, стирает, крахмалит, гладит, какой дом без кружевных салфеток – икея иностранная, которую Фатош все нахваливает, а не дом.

Конечно, Фатош – она совсем другая: ни окна никогда сама не помоет, ни стекло в духовке после каждой готовки не ототрет, ни долму из виноградных листьев не накрутит, все домработницу дожидается, а Суна всю жизнь все сама, своими руками. Небось, этой Фатош и ашюре домработница варит – никаких понятий у здешних женщин, их бы к нам, на восток, а то ни платки уже носить не хотят, стыд-то какой, ни чаю мужу не поднесут, сам, говорят, нальешь, я тоже работаю. Фи... феминизм, что ли, у них называется.
Суна подняла с пола гранатовые зернышки, которыми собиралась украшать уже разложенное по мисочкам ашюре. Не повезло ей, что говорить. И что зернышки теперь новые чистить, и вообще.
Сначала-то казалось, что повезло: замуж берут, она же красивая была, отцу не раз за нее выкуп предлагали, но ему все мало было, а потом ей уж шестнадцать исполнилось, а все не замужем – хорошо этот родственник подвернулся, и в Измир было интересно поехать, и муж ничего оказался, не старый, не бил даже почти... ну, разок-другой, а как второй сын родился, так уж никогда.
А не повезло – что на запад пришлось ехать.

Раньше-то семьи все вместе жили, в одной деревне, а теперь все как попало, муж и говорит: в Измире жить будем, там работа хорошая, платят много, у меня все родные уже там, квартиру купим, машину, а детей... детей, говорит, в школу настоящую отдадим, даже если девочки, как это – девочек в школу, зачем?.. а еще... Суна покраснела при воспоминании, и гранатовый сок брызнул на чисто отмытый мраморный стол... а еще, детей, говорит, много заводить не будем, это просто, я тебя научу, никто слова не скажет, троих-четверых родишь, если парни, и хватит. Суна тогда онемела от изумления, а сейчас видит: правда, здесь, на западе, ни у кого детей почти нет – только у наших, кто с востока то есть, а у этих – по два-три ребенка, всего ничего.
Конечно, Суна теперь тоже все знает про таблетки, только ей все равно кажется, что грех это, а уж как здесь одеваются – вообще стыд смотреть! У некоторых хоть и длинные юбки, а шаровар под ними никто почти не носит, и наверху все так обтянуто, даже если тюрбан нормальный при этом! И одни из дому выходят, не стесняются, идут себе по улице – кто на работу, кто в магазин, из одежды только юбка, блузка, пиджачок узенький да тюрбан, а то и вовсе все волосы напоказ – как голые, прости их Аллах.

Фатош вон – тридцать пять скоро, как Суне, а одевается, как иностранка какая, ни головы не прикроет, ничего.
А рассуждает как!
Я, говорит, женщина, я рожаю, детей ращу (один раз родила, и то врач ей живот резал, это роды разве?! а дочке няньку наняла, а потом и вовсе в детский сад отдала!), за домом слежу (следит она, как же, пальцы все в маникюре, всё на домработнице!), я еще и работаю (это она по подружкам ходит, косметику им продает, и мне ведь предлагала!) – пусть муж обо мне заботится.
Нет, муж, конечно, должен зарабатывать и женщину с детьми содержать, но заботиться? Как это он будет о Суне заботиться, а?
В Диярбакыре такого и в заводе нет: мужчина женщину содержит, детей обеспечивает, сыновей воспитывает и к делу пристраивает, дочерей замуж выдает, а заботиться должна женщина – чтобы он ее не выгнал, чтобы был дома всем доволен, чтобы детей здоровых родить, девочек всем домашним премудростям научить – вон дочку Фатош кто научит кружева вязать да ашюре правильно варить?
А если сыну такая белоручка западная приглянется? От них и уважения в старости не дождешься, то ли дело у нас: старухи у нас самые счастливые, ни работы тебе тяжелой, пусть невестки да внучки прислуживают, ни мужа в постели ублажать – если ему охота, так вторую жену, помоложе, возьмет, а если еще повезет вдовой остаться, так и вообще свобода: никто слова поперек не скажет, руку на байрам тебе первой после старшего сына целуют, сиди себе дома в углу, отдыхай.

Суне вот не отдохнуть: сегодня с утра мужу завтрак подала, на работу его проводила, весь дом прибрала, даже под холодильником помыла (Фатош ни за что не стала бы его сама двигать, вредно, говорит, надрываться!), обед приготовила, погладила – Фатош в жизни к утюгу не притронется, к ней женщина, одна из наших, специально гладить ходит, а Фатош гладить ее фи... феминизм не велит, это у них вроде как Аллах, у здешних-то, мен... менталитет называется, что ли.
Фатош как-то говорит: другой, мол, у меня мен...талитет есть – у вас на востоке свой, значит, а у нас, на западе, другой. А муж мне сказал: Аллах для всех один, что в Измире, что у нас в деревне, что еще где, а металитета и фиминизма никакого и вовсе нет, ты что, говорит, газеты читала?!
Нет, Суна сроду никаких газет - читать-то выучилась, но девочке оно зачем? Да и некогда: работы-то в доме сколько!
А у Фатош всегда в центре комнаты – газета.
Каждый день разная, Суна специально картинки запоминала, и что у ней там, в газетах этих?
Один раз совсем стыдная лежала – с голой женщиной, совсем голой, только и надето, что платье одно, а ноги, волосы, грудь даже – все-все видать! Фатош и сама дома такие одежки носит: брючки да маечка, пупок напоказ, а то и коленки, как у той, из газеты.
Суна газеты старые иногда у Фатош забирает: нужная вещь в хозяйстве, постелить куда, рыбу на них почистить или еще чего, только бы мальчики не увидели.

Они с Фатош уж десять лет соседки – одна стенка между ними да лифт.
Шахта лифта – во как называется, где лифт-то ездит, вы тоже раньше не знали, да? У нас-то в деревне никаких тебе лифтов, а в городе Суна до свадьбы не бывала, потом уж город-то увидела.
Испугалась.
Думала, никогда среди этого жить не смогу.
Сперва, правда, нормально жили – у свекрови, как положено.
Свекровь хорошая попалась, добрая: била редко, мужу почти не жаловалась, а работу Суна и так всю делала, старалась, лишь бы на улицу, в этот их город не выходить, так свекровь и не придиралась особо.
Раз, правда, когда Суна ашюре готовила, велела ей рис не перебирать: мы, мол, тут, в супербазаре, ой, маркете то есть суперском, покупаем, он чистый весь, а потом как сели все за стол, Суна ашюре-то подала, а в нем – камни.
Немного, два или три, крошечные, но стыд-то какой!
Свекровь скривилась вся: лентяйка, говорит, нам какая досталась, а Суна же хотела тот рис перебрать, а она сама не велела. Муж тогда ее, конечно, побил, но не сильно, жалеючи: ему самому камешек на зуб не попался, он и не злился, а так, для порядку. Суна потом уж никогда никаким базарам, маркетам то есть ихним суперским, не доверяла и рис для ашюре и для плова по сей день всегда перебирает.
И фасоль перебирает.
И горох, и пшено, и чечевицу, и пшеничные зерна.
Фатош-то, небось, не перебирает. Или домработницу свою заставляет.

Ой, надо же ей еще мисочку отнести, вторую: домработница наверняка у нее, завтра же у Фатош золотой день, пироги да печенья пекут, угощение готовят, Фатош разве сама справится на десять человек наготовить, а если еще и ашюре?
Ашюре все варят: и в Измире, и в Диярбакыре, и в Стамбуле, и везде, Суне так мать говорила; сварят и соседям раздают – традиция такая, так пророк повелел. Сорок разных круп и специй в той сладости, просто так ее не сваришь, потрудиться надо. Баклаву, конечно, раскатывать труднее, но и ашюре – та еще сладость, надо ведь, чтобы ни пшеничные зернышки, ни фасолинки, ни остальное все не разварилось, чтобы одинаково мягким было, чтобы и орехов и сахара в меру...
Суна высыпала на тарелку толченые орехи: арахис, фундук, фисташки, грецкие, кедровые; добавила зернышки кунжута и немного мака – посыпать готовую сладость одно удовольствие, легче легкого.
Вот баклава – это да, тесто должно быть раскатано тонко, как лист бумаги, листов тех надо не меньше тридцати, и чтобы все ровные, большие, размером с большой противень. Когда Рамазан на лето выпадает, намучаешься: жара, не ешь-не пьешь целый день, а какой Шекер-байрам без домашней баклавы, правильно?

У Суны из-за той баклавы раз выкидыш даже случился: август, самая жара, а беременность еще не заметна была, никому же не скажешь, стыдно, а жили тогда у свекрови, и тетка мужа с семьей гостила – Суна с ног сбилась им всем прислуживать, тошнило даже. Фатош говорит, от беременности, а Суна знает: ее Аллах тогда наказал, потому что очень ей тетка та надоела: то одно ей подай, то другое, и Суне надо было покорно терпеть, а она злилась очень.
А как баклаву-то раскатывать стали – скалки длинные, того гляди по животу заденут, да и сил совсем не было, пост же соблюдали, а в такую жару оно и здоровому не легко. Мужчины тогда даже на работу меньше ходили – кто мог, дома сидел, в тени, а женщинам перед байрамом тесто для баклавы раскатывать, ну и случился выкидыш.
А еще ведь от свекрови скрыть надо было – скажет: больная она, одного только и родила, зачем она нам такая, отправим обратно, пусть нам ее семья другую сестру пришлет, там младших-то много. И точно бы сказала: из-за обморока и крови-то тогда начала было, а если бы про выкидыш узнала? Муж-то тогда Суну особо не ругал, ничего не понял, не до того ему было на такой жаре, да и ночью Суна уж расстаралась, сейчас даже вспомнить стыдно... и баклава хорошо получилась, а Суна мужу нашептала, что это она по своему секрету готовила, манку чуть-чуть, самую малость, к кунжуту подмешала, и поэтому так вкусно, и сироп... если честно, плакала она, когда сироп тот варила, а вышло вкусно, как никогда, вкусно.

А обратно каждую отправить могут – тут уж как судьба да Аллах распорядятся.
Это, конечно, самый стыд, если женщину муж обратно отправить захочет.
У Фатош вон все просто: развод, говорит, и девичья фамилия, а разве так можно? И так столько воли у нас, ведь не в Иране и не в Ираке живем, нам вон и не только черное носить разрешают, и без перчаток мы ходим, и без паранджи, волосы да фигуру прикрыть – и все, у нас с этим свободно. В Иране, говорят, совсем плохо нашей сестре, Фатош рассказывала.
Фатош в Париже была, не только в Германии, там она с Нур познакомилась, фото даже показывала. Нур как раз из Ирана, красивая, молодая совсем, на врача женского выучилась, отец ей позволил, женщины-врачи всегда нужны, женщин-то иначе кто же лечить будет, не мужчины же! Суна сама как-то пришла насчет своих таблеток, а вместо ее докторши – мужчина! Она, конечно, на осмотр не согласилась и мужу ничего не сказала: мужчина – и женщину осматривать, представляете?
У Нур брат в Париже живет, на русской женился, Нур на свадьбу пригласили, так она в Париже-то на фото хорошо так одета, модно: нет, все прикрыто, рукав длинный, юбка тоже, платок, но все яркое такое, красивое. Фатош говорит, очень ей хотелось хоть разок так нарядиться, а то дома в Иране все в черном да в черном, а мы-то как хорошо живем, свободно совсем.

А фото то Нур у Фатош не взяла: вдруг, говорит, отец увидит или брат – за такое в Иране и наказать могут. Ее сестре кислоту в лицо муж плеснул – все лицо сгорело, повезло, что выжила. Как представлю, какая боль... я как-то, когда локму сладкую пекла, руку маслом горячим обожгла, до сих пор след остался, а у той все лицо!
Локмы тогда для угощения много надо было, муж обет дал: если третий сын родится – всем на нашей улице локма, так уж заведено, я и пекла, после родов уж неделя прошла, как я то масло на руку плеснула – сама не пойму. Больно было, хоть плачь... да я и плакала, губу до крови прокусила, так больно было, а если лицо кислотой?! Нур говорит, сестра и не виновата была, дома перед зеркалом шаль цветную, что от бабушки осталась, примеряла, на улицу бы в ней не пошла, просто муж у нее такой, ничего не поделаешь.
Фатош говорит: суд есть, а если в Иране нет, то надо в Европу – а что в той Европе?
В Европе да в Америке вон мужчины женщин работать заставляют и машины водить, в Турции и то уже многие работать ходят, одна даже премьер-министр была... когда она ашюре успевала варить да баклаву раскатывать, не знаю я, кошмар просто. А у нас все по-божески: женщине воля дана, чтобы мужу своему и семье его угождать, а если кого обратно домой отправят, то что ж, значит, плохо старалась.
Ее, Суну, не отправили.

Один раз она манку для халвы пережгла – уж как боялась, как боялась, а муж тогда халву есть не стал, повезло ей. Младший, правда, сказал, что невкусно, старший-то промолчал, пожалел мать, а с младшего какой спрос, но муж ничего, не заметил, а назавтра она уж новую халву сделала. Забегалась вся – а сделала.
А как не пережечь было, если она Рейхан вспомнила? Суна же ее учила халву делать – а вон как все обернулось. Рейхан мужу троюродная племянница, они к ним в гости ездили, к младшему на обрезание... семнадцать лет всего было, умница, красавица – кто мог подумать? Всегда и одета была скромно: джинсы узенькие, это да, но сверху всегда плащ длинный, и тюрбан, конечно, а лицо и фигура все-таки напоказ... себе же на беду.
Рейхан стройная была, худенькая даже, я, говорит, от вашей халвы, тетя Суна, поправлюсь, никто замуж не возьмет... а сама училась, все смотрела, как я манку обжариваю... а я ей говорю: ты ешь, ешь, это тебя такую тощую никто не возьмет, как детей-то рожать будешь, это ж сила нужна, ешь! А она смеется, хорошо так смеется – знала уже, что этот в нее влюбился, и как сговорилась-то с ним, что никто не узнал?! Брат ее убил, как все открылось; отец ему велел, он и убил, и парня ее убил, а сам сейчас скрывается, а что поделаешь – на востоке кровную месть никто не отменял.
Рейхан Суне до слез жалко – как халву делает, так обязательно вспомнит, потом ту халву и есть не хочется.
Хоть девчонка и сама виновата, а жалко ее.
Что ж это, интересно, у некоторых за любовь такая, чтобы все правила и законы забыть? Суне такие вещи в кино очень нравятся, а в жизни так разве бывает?

Вот она сама – вышла замуж, а до этого и не посмотрела ни на кого, да отец бы ее сам убил, если что. Хорошо все-таки, что одни сыновья у меня, а то родилась бы дочка – как ее уберечь-то? Сейчас всё любовь же кругом, это раньше ничего такого.
А Суна мужа, например, любит, потому что живет хорошо. Все у нее есть, а чем у Фатош фарфор лучше, ей все равно не понять, и не надо ей такого.
И браслетов золотых у нее не меньше, чем у Фатош, даже больше: муж у Суны человек порядочный, золото ей, как положено, покупает и дарит, да и деньги на золотой день давать не отказывается. Фатош говорит, ей муж недавно начал про кризис какой-то: это значит, что денег на золотой день не даст, но Фатош ему показала – «кризис»! Между нами же стенка одна, все слышно, и скандал тот было слышно.
Суна испугалась даже: выгонит, думает, муж ее соседку за такие слова, как есть выгонит. А у той браслетов всего штук восемь настоящих, остальные так – безделушки, уж в этом Суна разбирается, а на восемь браслетов не проживешь. У Суны уже двенадцать, и золотые монеты есть, и кольца – если что, скажет ей, например, муж «я с тобой развожусь, уходи!», Суна вполне может к двоюродному брату податься, за те деньги он ее примет.
Муж, конечно, Суну не выгонит: привык за столько лет, как она готовит, дети и дом всегда в порядке, все наглажено, настирано; а как Суна третьего родила и стала опять таблетки пить, а после тех таблеток растолстела, так он себе другую для этого дела завел, и хорошо. В дом ее приводить вроде не собирается, здесь, на западе, это не модно уже, Суна и тюрбан-то давно не носит, только простой платок – а что, проще и волосы прикрыты, муж ей сам разрешил, а мужа она слушается и любит, и муж ее ни за что не выгонит.
Сам столько золота ей накупил – как ее теперь выгонять? Она же по понятиям да по старому закону уйдет: в том, что на ней надето, а браслетов на Суне всегда много надето, а монеты она к платку одному подшила, если что – в нем и уйдет, пожалуйста.

А Фатош – сама говорит, что теперь в Турции у женщины все права и что при разводе все делить полагается, а золотые дни-то устраивает, старается тоже золото собрать. Не верит, значит, что муж с ней все делить-то будет. Раз в месяц ее подружки собираются, деньги на один грамм золота хозяйке приносят, а раз их всего десять, то и выходит, что можно себе на те деньги золотой браслет купить. Через месяц у другой подруги собираются, потом у третьей – и так десять месяцев, Суна пятая в очереди, и у каждой через десять месяцев по браслету.
Хорошая традиция, не всем же мужья каждый год золото дарят, не те сейчас мужчины пошли, не те: жены у них работают, дома ничего не делают, голос на них повышают.
Суна, например, никогда, и муж ей сам золото покупает, потому что она хорошая жена, и он ее ценит.
Ну вот, теперь корица - и ашюре готово.

Корицы в меру – зимой Фатош столько корицы в салеп насыпала, в рот не возьмешь.
Ой, говорит, девочки, мой-то девицу себе какую-то завел, я сыплю корицу, сыплю, а сама все про него думаю... а что тут думать, Суна с детства такое видела, у отца тоже две жены, кроме ее матери, было, и никто столько корицы не сыпал, это теперь нервы какие-то у всех.
Суна перевязала косынку: узел на затылке (вот она, свобода-то!), концы кокетливо спускаются на грудь, - взяла поднос с двумя мисочками ашюре, оставила свои тапочки у двери, надела те, в которых ходят по подъезду, если к кому в гости, и, с трудом освободив руку, позвонила к соседке.

«Кто та-а-ам?» - звонко пропела Фатош и тотчас же, не слушая Суниного «Это я!», распахнула дверь.
Короткие белые брючки в обтяжку, белая же майка – пижама, как есть пижама, и пупок виден, как у танцовщицы какой!
«Ой, - поджала губы Суна, - извини. Я тебя разбудила?»
«Да нет, с чего ты взяла? Проходи... ах, как ашюре пахнет, обожаю твое ашюре!»
«Да ты в пижаме, я и решила... приятного аппетита, я пойду, вот я и мисочку твою германскую принесла...»
«Немецкую... а ты только из душа, что ли? Волосы-то так завязала?» - черт бы побрал этих, с востока, понаехали тут, думала еле сообразившая, что ответить, Фатош.
И ведь живем рядом – только стена между нами да лифт, а как на разных планетах.
Шахта лифта может даже вообразить себя пропастью... звонок снизу прервал удачно найденную мысль... надо запомнить, потом на золотом дне рассказать.

«Суна! Не уходи! – вскрикнула, одернув короткую маечку, Фатош. – Я забыла совсем! Мне же газ должны были привезти! Подожди, а то мужа-то нет!»
Суна понимающе улыбнулась и остановилась.
Ни одна нормальная женщина, даже эта – западная! – никогда не впустит в дом постороннего мужчину.
Да, газовый баллон тяжелый и самой заменить его непросто, но даже такая, как наша Фатош, понимает: посторонний мужчина не должен переступать порог ее дома... может, со временем и волосы прикрывать начнет, поумнеет... а баллон и сами сейчас установим, что нам стоит, турецким женщинам, мы сильные.

...потом они сидят в гостиной и едят сладкое, пахнущее корицей, сверкающее гранатовыми зернышками ашюре – Суна из восточного Диярбакыра и Фатош из западного Измира, такие разные и такие одинаковые.
Им всегда есть о чем поговорить – и о бедной Рейхан, и о Нур из Ирана, и о собственных ставших к старости невыносимыми свекровях, и о своих и чужих мужьях и детях, и об узорах кружев для приданого дочерей, и, конечно, о рецептах восточных сладостей.
Они мужественно готовят их к каждому празднику, и никто не узнает, сколько слезинок пролито над сладчайшей халвой, над нежной, тающей во рту баклавой, над душистым, горячим салепом, над поджаренной, плавающей в сахарном сиропе локмой, над густым, ароматным, полным орехов ашюре... а может быть, пора рассказать об этом мужчинам: отцу, мужу, брату?
Вдруг поймут...